И вдруг — как гром с ясного неба! Шерба, правда, неделю назад испугал его словами, что «кровь детей ему не забудут», но к пьяному мало кто прислушивался.От места аварии Шишка действительно, как заяц, шмыгнул в кусты. Полдня просидел в пригородном лесу. Впервые с обидой подумал о боге. Куда он делся, почему отступился от того, кто двадцать лет шлет ему свою хвалу, свои молитвы, кто знает наизусть весь Псалтырь, весь Новый завет? Инстинкт самосохранения, страх смерти сразу подсказали самое простое, самое примитивное : убежать, исчезнуть, потеряться в людском море и прожить где-нибудь тихо остаток жизни. Но слишком много он пережил, много слышал разных историй, слишком хорошо знал и законы и практику криминалистики, чтобы долго вынашивать такую неуместно поверхностную, просто мальчишескую, как у иных карманников, мысль. Исчезнуть — значит признать свою вину. И тогда его начнут искать. А тех, кто идет под грифом «военные преступники», ищет не милиция — следователи другой организации, съевшие на этом зубы. Встречал он в лагере бывших полицаев, солдат зондеркоманды, власовцев, которых нашли и через десять, через пятнадцать и через двадцать лет. Немногим из них дали срок. Они спрятались еще во время войны, когда людей кружило, как в омуте. И не было у органов ни их фотографий, ни отпечатков пальцев, ни особых примет. А у него описаны каждая родинка, каждый зуб, свой и вставной, замерены Ревматические искривления пальцев ног. Весь он описан, сфотографирован со всех сторон, просвечен рентгеном много раз, взвешен и целиком и по частям. Где он моЖет спрятаться? Не такие у него связи, чтобы раздобыть документы. А о переходе границы сейчас, конечно, и опытный шпион не мечтает; куда уже ему думать.Два дня он прогостил у племянницы в Гомеле, задобрив се подарками. Но мужу племянницы, рабочему какого-то завода, очень не понравился такой гость, — наверное, он знал о нем раньше, — и Шишка ночью услышал, как муж шипел на жену: «Чтобы завтра и духу его не было. И тряпок этих чтобы я не видел!»Так Шишка вернулся домой, отдав себя на волю бога: «Обратись, господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости твоей, ибо в смерти нет памятования о тебе: во гробе кто будет слазить тебя?»Одним словом, пригрозил богу: и так тебя уже мало кто славит, позаботься же о тех, кто еще помнит о тебе.Но не только упования на бога привели его, несмотря на страх, назад в Добранку. Были другие причины, более земные. Его полюбила дочь. И у него тоже пробудились отцовские чувства, впервые и так поздно. Раньше он много говорил о любви к ближнему. Но, возможно, только сейчас Шишка понял, что слова не подкреплялись чувством, не чувствовал он настоящей любви ни к кому из людей. Да и кого он мог полюбить там, на Севере, в Сибири? Он ненавидел и тех, кто спал с ним на одних карах, осужденных за то же, что и он, и тех, кто стерег их,—начальников. Из страха, что эта ненависть могла привести к преступлению, а значит, к «вышке», он и потянулся к богу, к евангельским заветам, к учению Христа. Это давало какое-то утешение, как бы отдых уставшей от ненависти душе. И вдруг привязанность, человеческая, земная, по-настоящему согревшая его.С Мариной, женой, как не было душевной близости в молодости, так не было ее и сейчас, более того, Марина встретила его хотя и с рабской покорностью, но явно настороженно и не очень скрывала своего недовольства его возвращением. Но Анна, писавшая ему последние пятнадцать лет письма, сначала, пока он был в лагере, редко и даже втайне от матери, потом, когда Шишка уже работал на поселении, не скрываясь и часто, — сразу же, встретив отца на вокзале в Гомеле, потянулась к нему с открытым сердцем; так перед ним никто не открывался, все так или иначе хитрили, а она, дочь, — без всякой хитрости. Так, по крайней мере, показалось Шишке, и он поверил в силу родства, в голос крови, в дочкину любовь, и все это его очень тронуло, все это он принял как божью милость за свои молитвы. «Ты не оставляешь ищущих тебя, господи».