Туманная изморось окутала землю, сгустила мрак. Виден был только ближайший фонарь — большой желтый шар, жиденький свет которого едва цедился на землю. А за ним — черная бездна: ни огонька, ни очертаний леса, ни строений. Казалось, что мгла как вата — даже звуки приглушила. Беззвучно ступали по мягкой земле сапоги. Далеко-далеко, словно в другом мире, звучала тихая неземная музыка. Шум одинокой машины на шоссе тоже казался неестественно далеким, как гул корабля, что стремительно отдаляется в глубины космоса.На машинном дворе они поспорили, как пойти — По улице, где горели фонари, или по заветной тропинке че^ рез огороды, как Иван и Щерба ходили всегда, кроме ранней весны, когда разливался ручей.Федору захотелось пойти по улице, и Тася согласилась с ним: сейчас ей было все равно, это сюда она выбирала путь покороче — долететь бы быстрее. Теперь она успокоилась, хотя настроение Ивана все еще не нравилось ей. Действительно, почему он заупрямился — идти только по тропинке? В такую темень! Правда, у него есть фонарик «лягушка», но не очень осветишь тропинку таким светом. Никогда из-за подобной мелочи не спорил. И Щерба тоже. А тут уперлись как норовистые козлы, не уступают друг другу! Щерба махнул рукой и пошел на дорогу Иван не пошел следом за ним, но пригласил:— Заходи, поужинаем.— Не хочу, — откликнулся Федор.Таисии Михайловне стало неловко — за доброту, за помощь обидели человека.— Чего он, Ваня?— А кто его знает. Блоха укусила. Федьки не знаешь? Ответил жене почти весело, но подумал с горечьюФедор ждал, что наконец он расскажет про Шишку, про аварию всю правду, не дождался — потому обиделся.Шли молча. Иван впереди. Нажимал и отпускал рычаг «лягушки». Назойливо пищал динамик: фонарик светил неровно, то ярко, то тускло, а то совсем угасал — наверное, немели пальцы.Таисия Михайловна думала о Щербе: какая муха его укусила? Чем больше она думала, тем больше становилось неловко перед старым Ивановым другом, с которым они, как говорят, вместе съели не один пуд соли.Иван тоже думал о Федоре, но в другом плане, то есть думал снова-таки о себе: что помешало ему сказать товарищам по работе о Шишке, о его присутствии в кабине во время аварии?Перейдя ручей, Иван повернулся, осветил кладку, подал Тасе руку. Перевел и не выпустил ее руки. Перестал нажимать рычаг фонарика. Держась за руки, они замерли в темноте, слушая и угадывая настроение дрУг друга, чувства другого через руки, по их теплу._ Тася! — тихо и тревожно, будто потерял ее в темноте, позвал Иван.— Что, Ваня? — и это «что» было как ответ больному «Я тут, я с тобой»_ Со мной ехал он._ Я так и подумала, — тихо ахнула она.— Качанок его послал. Я взял... Я хотел посмотреть ему в лицо. Я сказал ему... И потом... у меня потемнело в глазах, я чуть не налетел на рефрижератор. Мне хотелось убить его!Тася отняла руку, обняла его голову, провела ладонями по колючим, холодным щекам, горячо зашептала:— Что же это такое, Ванечка, родной? Что он делает с нами?— После аварии он бросился в кусты, как заяц. Услышав, что я сидел под печью, что я все знаю, он хотел выскочить из кабины. Больше он не приедет в Добранку Побоится. И мы забудем о нем. Выбросим из памяти...— Он не верил, что снова сможет забыть о пережитом, снова обретет счастье, покой, но он хотел успокоить жену, поняв, как испугало Тасю его желание убить.— Будь он проклят! Пусть подыхает своей смертью. Не бойся. Вот глупая! Дрожит вся. Успокойся, прошу тебя.