Нет, Шишка не исчез. Он вернулся в Добранку Правда, не сразу, не в тот же день, дня через три. Эти дни он провел в Гомеле, у своей племянницы.Гнев Батрака — кипел человек, даже аварию совершил, — его слова о той ночи испугали бывшего полицая, пожалуй, больше, чем арест в сорок четвертом, когда пришли из особого отдела и взяли его из окопов, из боевого охранения на берегу Вислы. Тогда, очутившись в Советской Армии, Шишка считал себя почти спасенным: боязливо пряча за бруствером голову, он, однако часто выставлял руки, желая легкого ранения — кровью искупить свою вину. Испугался он потом, на чной ставке с Лапаем. Лапай отступил с немцами, и он, Шишка, радовался этому: сгинет бесследно его соучастник где-нибудь в Германии, а если и попадет в руки советских вместе с гитлеровцами, власовцами, то других его провинностей «Смершу» выяснять не понадобится: кокнут как предателя, без долгого разбирательства. Но все расчеты Шишки рухнули. Собрали многих, кто служил оккупантам, в том числе начальника районной полиции, бургомистра. Был суд — долгий, целых две недели. Может, то, что судили многих и были среди предателей настоящие «шишки», спасло его, рядового полицая. Нет, скорее всего, как пришел он к выводу позже, его спасли сами же добранцы, весь свой гнев в показаниях на суде обрушивая на Лапая. О нем же говорили между прочим. Старуха Даниленко на вопрос судьи или прокурора о нем, Шишке, — как он себя вел — ответила так: «Етот больше самогонку глушил да по чужим бабам шлялся».С похолодевшими руками и ногами, едва не теряя сознание, слушал он тогда приговор. Не услышав своей фамилии среди тех, бесконечно долгий перечень которых и их преступлений кончался страшными словами «к высшей мере — казни смертью через повешение», Шишка почувствовал себя счастливым. Все остальное его тогда не пугало — лишь бы жить. В лагере он совсем успокоился и, убеждая других осужденных, что вся его вина только в том, что он «под пьяную лавочку» поступил в полицию, Шишка потихоньку и сам себя убедил, что действительно вины на нем никакой нет. О расстреле партизанских семей научился не вспоминать. Просидев в лагере лет пятнадцать и встретив там человека, начавшего «приобщать его к богу», Шишка поверил, что «бог принял его», поскольку дважды спас от верной смерти,— значит, нет на нем греха, а если и был, то мучительной каторжной жизнью свОей и молитвами он давно «искупил» грех и теперь чист душой, как ангел безгрешный. Последние десять уже свободных лет, на золотом промысле, он вообще ни разу не вспомнил ту ночь, когда его вынудили (он с самого начала оправдывал себя тем, что его заставили) стрелять в односельчан. Если нет греха, если сам бог отпустил грех, зачем же его вспоминать, зачем бередить душу?Только однажды он со страхом вспомнил ту ночь, когда, получив письмо от дочери, решил вернуться в Добранку: подводило здоровье, болели ноги, не те годы, чтобы работать в сибирских рудниках. Но к тому времени он по-настоящему поверил в бога и полностью полагался на него. Живя два месяца в Добранке, стерпев и открытую враждебность, угрозу трезвого учителя Бо-гатенкова, у которого тоже расстреляли семью где-то в речицком районе, и пьяного Щербы, потребовавшего, чтобы полицай «очистил мир» от своего присутствия, и удивление других, недоумение и странный интерес к нему молодых, Шишка все больше убеждался, что бог нигде, ни в чем не оставляет его,—и все больше верил в свою безгрешность.