— Натуру не переделаешь. Такие они люди, Качанки. Шумные...— Я только сказал, с кем он снюхался, кого доставалой сделал... Разве я мог молчать, Тася! У меня душа горела все эти дни. Может, только теперь отлегло.Сыну он до этого не говорил, с кем ехал в день аварии.Корней слушал, не все понимая. Иван объяснил ему:— Качанок в помощники себе Шишку взял. Мне приказал в город с ним ехать, — но до конца не досказал — когда это было, снова обратился к жене, больше всего хотелось, чтобы поняла и одобрила она. — Я говорил о том, о чем нельзя забывать, чтобы по правде было и навечно: никто не забыт... Чтобы в людской памяти все жило. Я рассказал, как отец мой умирал. Теперь я знаю, как он умирал. Я не раз умирал вместе с ним...— Не надо, Ваня.— Почему не надо? Я и в те глинища ходил под Ху-, торянкой. Там вырос лес, большой уже березник. Как памятник. Это там, сын, где дед твой отбивался от полицаев до последнего патрона. Раненый... Я еще у этого¦ гада... у бандита этого недобитого, спрошу, как они гна-, лись за отцом. Был он там!Таисия Михайловна знала теперь все. До этого лета о военных событиях в Добранке, об Ивановой трагедии все рассказывали как бы крупным планом, самую суть - и покойница Федора, и муж, и односельчане Иван говорит, что щадил ее, молодую: то беременная была, то кормила детей, а потом счастье не хотел омрачать. Да и самому хотелось забыть, не истязать свою память. Два месяца назад поклялся, что обо всем рассказанном ей расскажет другим людям. Но никогда она не подумала, что он может рассказать на партийном собрании, да еще на таком — отчетно-выборном.Иван забыл о еде, отодвинул тарелку. Возбуждение его росло, он даже тер ладонями колени.— Знаешь, для меня важно, чтобы люди поняли меня. Никто ничего не говорил, а голосованием показали, что поняли. Качанка ты не жалей... Дурак он, а дураков нужно учить. Я сам его пожалел, характер мой такой дурной. Собрание закончилось, все выходят, а он сидит. Один за столом президиума... Такого еще с ним не бывало. На крыльце ребята стали смеяться над этим, а мне жаль его стало. Мы с ним, считай, в одной люльке росли...С улицы постучали в окно — тихонько, вежливо. Но Гаисию Михайловну испугал этот стук в такое позднее время. Корней первым сорвался с кресла, отодвинул занавеску, узнал за окном человека, удивленно шепнул родителям:— Забавский.— А я подумал — Яшка, — Иван усмехнулся какой-то своей мысли. — Иди открой, сын, я запер калитку. — Когда Корней выскочил, будто обрадованный гостю, сильно хлопнув одними, другими, третьими дверями, Иван сказал жене: — Я по нему тоже проехался. За эту его проходку с Шишкой, о которой ты рассказывала. Но он хорошо говорил. В докладе. И в заключительном слове.Тася принялась убирать все, что, казалось, лежало не на месте. Не часто заходит парторг, да еще среди ночи. Наговорил, видимо, Иван бог знает что. Но не упрекнула мужа и в мыслях. Больно ему — потому говорил. Готова была защищать его со всей решительностью, если Забавский пришел с претензиями.Александр Петрович остановился в дзерях, снял шляпу, поздоровался с Таисией Михайловной.— Простите, что так поздно. Шел мимо, вижу — светится. И вы сидите за столом. В окно видно.— Да вы раздевайтесь, Александр Петрович. Садитесь. Я ужин соберу. Конечно же не ужинали.Таисия Михайловна, убрав перед приходом неожиданного гостя со стола тарелку, чугунок, успела клеенку, На которой Корней делал уроки и ужинал Иван, накрыть чистой льняной скатертью, сине-белой, в клетку, накрахмаленной до шуршания. Она подавала знаки мужу: приглашай человека! Но Иван сидел хмурый, как бы настороженный: что тебе нужно? Это пугало Тасю и, наверное, смущало гостя. Смущал его и Корней: парень, раньше робкий и даже излишне вежливый, стоял у телевизора и как-то уж очень фамильярно, со странной скептической улыбкой осматривал секретаря с головы до ног.