Потеряв надежду выйти замуж, завести семью, она стала искать душевной близости с людьми, которые, казалось ей, тоже не ищут радостей в этой жизни, а думают о жизни иной, вечной. Это привело ее в секту баптистов. Она ходила на моленья далеко — в Горностаи, за семь километров, где жил пресвитер. «Святое писание» нравилось ей, но сами баптисты разочаровали, особенно пресвитер, старый греховодник. Пьяный лесничий никогда не притрагивался к ней, а этот, слизняк, полез с лапами. Анна плюнула ему в рожу и больше не пошла в секту, хотя старые паучихи, целых три, еще долго приходили к ней и плели паутину, чтобы опутать ее, как муху. Не удалось им.Отец, едва вошел в хату, упал на колени перед образами и долго молился. Анну тронула такая искренняя его набожность и горячая молитва, слова, не слышанные ею и у баптистов: «Иные — колесницами, иные — конями, а мы именем господа, бога нашего, хвалимся». Анна слушала и плакала, жалея отца, так искренне молиться может только человек, который много и тяжело страдал и которому теперь ничего не нужно — ни коней, ни колесниц, одна только вера в бога.Может, действительно на этой почве проросло семя духовной близости между отцом и дочерью. Но росло оно неестественно быстро на ином — на грязи грешной жизни, грешных желаний и намерений.Не Марине, жене, а ей, дочери, Шишка признался, что приехал не с пустыми руками, что кроме щедрых подарков, к которым Анна совсем не была равнодушна, не так, как мать, привез он довольно круглую сумму денег И не думал сидеть на этих деньгах, как собака на сене. О семье подумал: «Дом, дочь, построим такой, чтобы людям завидно стало». С этим, собственно говоря, и возвращался Шишка: показать, что он не только выжил, но и живет не хуже многих из тех, кто проклял его, вычеркнул из своей памяти. Пусть завидуют, гады! — вот чего хотел «святой».Анна сама давно мечтала о лучшем доме, поняв, что никуда она не уйдет из этого, материнского, никто ее замуж не возьмет.Выписывала понемногу лес, по два-три кубометра, больше лесничие, без наряда сельсовета, выписывать не отваживались. Но лес темнел, гнил, мать одалживала его соседям: куда ж его девать, если не хватает даже на сруб?Теперь Анна жила новым домом. Конечно, он должен быть лучше директорского дома, дома Ивана Батрака, ТеЧ даже чертежик сделал — каким он будет, их дом.Отец — за кирпичный. Но она все равно ходила по лесу и выбирала лучшие сосны — корабельные. И представляла, как будут синеть от зависти добранцы, как будут шипеть от злобы. Зависти их Анна не боялась; представляя ее, она веселела, становилась радостной. Хотя бы таким образом хотелось отплатить людям за свое унижение, за бедность, за тяжелый труд, за неудачную жизнь, не давшую ей даже простого женского счастья.Анна испугалась, когда отец, поехав в город, не вернулся в тот день и назавтра, для нее это было бы тяжелым ударом — исчезни он бесследно, обмани все ее надежды на дом, на новую жизнь. Она почти возненавидела мать, когда та на третий день отсутствия отца заметно повеселела — ни от чего иного, поняла Анна, только от мысли, что человек, с которым ее связывало только то, что он отец ее дочери, канул в неизвестность, уехал так же неожиданно, как и вернулся, и теперь уж, безусловно, навсегда.Но под вечер того же дня, к радости Анны и к огорчению Марины, Шишка вернулся. На вопрос, где был, сказал, что гостил у племянницы. Это была его племянница, дочь его сестры. Марина после смерти свекрови, с которой вынуждена была какое-то время жить в одном доме, ухаживать за ней, немощной, по существу порвала всякие отношения с родственниками по мужу: племянницу эту они не видели лет двадцать, забыли о ее существовании, жила она с молодых лет в городе, в Добранку не наведывалась, — наверное, не очень ей хотелось слышать напоминания о дядьке-полицае.