Тасина случайная, к слову, шутка странно отсекла, как скальпель злокачественную опухоль, его нехорошие мысли и словно вернула Ивана к прежней жизни, в которой разговоры о детях, своих и чужих, о тех, кто только родился, и тех, кто уже поступает в институт, о тех, кто работал во время каникул в совхозе, и о тех, кто шлялся с транзистором в модных джинсах, занимали, пожалуй, центральное место. Правда, разве можно жить, не думая о детях? Почему же ему расхотелось слушать, что хочет сказать Тася про их дочь? Нельзя не считаться, что мать знает больше. Интересно, во всяком случае, что эна знает и как будет агитировать за Валино замужество.— Почему тебе не терпится выпихнуть ее замуж? Тася снова пододвинулась к нему, горячо зашептала в ухо:— Не выпихнуть, Ваня, не выпихнуть. Но я думаю.. А если это ее судьба? Она же не простит, поломай мьі ее. Ты знаешь свою дочь, Ваня.— Да знаю.— Ну вот... Нужно, Ваня, поговорить серьезно.— С кем?— С Валей. И с ним.— Как ето я буду с ним говорить?— Он придет свататься. Завтра или послезавтра.— Откуда ты знаешь? Сама, что ли, ходила к нему свататься?Тася засмеялась:— Что ты! Мне Валя сегодня звонила.— Ремня твоей Вале надо дать.— Поздно, Ваня, давать ей ремня. Нужно было раньше.Он услышал в ее голосе смех, почувствовал, что она радуется, понял, чему радуется: своей заинтересованностью, вопросами и своим таким вот снисходительным «ремня дать» он, по существу, сдался, согласился с тем, чего раньше решительно не принимал. Это задело его самолюбие, его отцовский гонор. Но он знал Тасину тактику, ее удивительную проницательность, умение выбрать самый подходящий момент, чтобы добиться своего. Недовольство собой, своей слабостью растворилось в восхищении ею, ее умной хитростью и одновременно открытой честностью, ее материнской добротой, женской лаской.— Так що ты хочешь от меня? — спросил он все еще сурово.— Чтобы ты принял его как... Ты сам знаешь, как нужно принимать, когда человек приходит по такому поводу.— Я ни на кого не рычал. И никого еще не выгнал из дома. Принимай как хочешь.Тася смолкла. Ей можно было радоваться: она добилась согласия Ивана. Но радости не было. Снова появи лась тревога, что он не такой, как раньше, что свои «принимай как хочешь» он, по существу, проявил равнодушие к судьбе дочери, и это для нее, матери, было горько. Но еще больше встревожила мысль, что Иван действительно изменился, он как бы отдаляется от нее, от семьи, от их дел и забот, замыкается в подземелье своих черных мыслей. А в последнее время и о причине своего настроения он говорит все более и более скупо, как бы нехотя, во всяком случае не так, как вначале, когда полицай только вернулся и когда Иван встретил его в сельмаге. Только вызов к прокурору всколыхнул его, и он три дня уже так или иначе, за завтраком, за ужином, при Корнее, и ночью в спальне, возвращается к этой теме, высказывая не столько негодование, сколько странное, какое-то горькое удивление от предупреждения прокурора.— Это у них называется профилактикой, — с грустной усмешкой объяснил он в тот день за ужином Корнею.Кстати, уже тогда Таисия Михайловна подумала, что Иван чаще начал говорить об этом с сыном, чем с ней. И порадовалась, что отец и сын так сближаются, разговаривают как мужчины, серьезно, по-взрослому. Еще недавно Корней был ершистым и при обсуждении разных проблем нередко иронически хмыкал, кроме тех случаев, когда речь шла о работе отца, о технике. О работе матери Корней вообще избегал говорить, видимо стесняясь ее профессии. А теперь и про акушерство может порассуждать. Вначале она даже испугалась такой неожиданной сыновней взрослости.