— Я тебе объясню его, — сказал Забавский серьезно, уі рюмо.— Спасибо, — Кузя шутливо поклонился. Но всем остальным было не до шуток.Они сидели за столом, друг против друга, и Тася не сводила с мужа испуганных, грустных, но и радостно-влюбленных глаз. Так, наверное, смотрели жены на мужей, возвратившихся с войны, с фронта. И так же остерегались сразу говорить о том, что пережито — фронтовиками в боях под огнем, перед каждодневной смертью, и ими тут, в большой душевной тревоге за них. Чтобы не спугнуть радость и своим счастьем не оскорбить память погибших.Так было и с ними. Иван даже растерялся от таких глаз жены, чувствовал какую-то странную неловкость. Он был детски беспомощный, смертельно усталый, обессиленный, а потому послушный, притихший. Там, у сгоревшей машины, когда Тася закричала о Шишке, он, наверное, проявил всю силу воли, успокаивая ее. А теперь уже во всем подчинялся ей. Увидев, что его лихорадит, она начала снимать свою шубу, чтобы укрыть его.Но Забавский снял свою куртку на искусственном меху и набросил Ивану на плечи. Хомяков, не стесняясь ее, женщины, матерясь, погнал их обоих в кабину своей пожарной машины.Дома Тася поставила мужу банки — для профилактики, дала аспирин, напоила липовым чаем с водкой, заставила надеть теплое белье и целых два свитера. Казалось, не было у нее большей заботы, как уберечь его от простуды, от воспаления легких. Но он понимал, что такая активная деятельность, когда они остались наедине (Корнея дома не было), ей нужна для душевной разрядки — лишь бы не сидеть без дела и говорить не о том, главном, что болело и волновало, а о постороннем, второстепенном, бытовом: какой чай выпить лучше, липовый или малиновый? что добавить в него — спирт или водку? что он, Иван, хотел бы съесть? И ему было легче от этой Тасиной деятельности, от ее забот; он не отказывался, не отбивался, наоборот, старался поддержать разговор про чай, про малину, спирт, который выдается за ректификат, а пахнет сырцом, сказал, что ему захотелось соленых рыжиков, хотя в действительности ему ничего не хотелось, — сказал, чтобы для Таси была еще одна работа — слазить в погреб, набрать рыжиков.Правда, и в машине, и в первые минуты дома Тася еще несколько раз повторяла: «Это он! Он! Его злодейство!»Иван даже немного рассердился, сказал: — Пока не доказано — нечего об этом говорить! Что попусту кричать!Но угомонили Тасю не эти слова. Лежа с банками, он, уткнувшись носом в подушку, глухо начал рассказывать, тяжело дыша, словно нес тяжелый груз:— Ты знаешь, я утром вышел на огород — и меня будто в грудь толкнуло. Чувствую: не могу садиться за руль. Бывает же так. Вместо машинного двора пошел в контору к Астаповичу. А вышло видишь что? Будто подставил я Федьку...Тогда Тася поняла, как мучается Иван от этой мысли И опустилась на колени, прижалась губами к его голому локтю:— Ванечка, не думай об этом. Не думай. Это какая-то высшая сила тебя остановила. Разве можно, чтобы одному столько горя? Чтобы он и нас осиротил. Мне хочется поверить в бога...— Выдумаешь!Потом Тася старалась говорить обо всем — о делах, о людях, о детях, о Забавском — утром он приходил на лечебный пункт, якобы для лечения зуба, но зубного врача сегодня не было, и они говорили о Вале... По выражению Иванова лица поняла, что заговорила не о том, не к месту. Осеклась. Изредка они незаметно снова подступали к тому, чем жили, о чем думали,—и тут же осторожно отступали, отходили.