Начала настойчиво допытываться, почему он вдру отказался от рейса.— Я не только от рейса. Я сдал насовсем.— Почему?— Долго рассказывать. Да и трудно вам будет п нять.— Об этом не беспокойтесь. Так почему вы сдали машину?— Плохо себя чувствовал.— Что значит плохо?— Голова кружилась.— Отчего?— Не знаю. Я не врач. Разве у вас не бывает головокружений ?— Батрак! Вопросы задаю я! Вы запиваете?— Вы так о всех мужчинах думаете? У вас что — муж запивает?Следователь рассердилась:— Я вас предупреждаю, гражданин Батрак. Вопросы задаю я.Когда-то прокурорское «гражданин» Ивана возмутило, а из уст этой дамочки — ничего, даже развеселило.— Я все говорю, как было.— Вот и скажите, почему вы сдали машину?Но Иван вдруг вспомнил Федора Щербу, утром позвонили, что ему стало хуже. В больницу вместе с Любой поехала Тася. Ему стало горько, больно, его разозлила неразумная подозрительность этой красивой женщины, матери.— Что же вы думаете, я мину подложил под свою машину?Следователь, кажется, впервые смутилась.— Нет, я так не думаю. Но следствию нужно знать, почему вы сдали машину.— Бывает такое состояние, когда человек не может сесть за руль.— Сколько лет вы водите машину?— Двадцать.— Раньше были такие состояния?— Нет. Только когда радикулит скрутил, тогда передал машину другому водителю. Да еще когда в санатории был. Машины у нас не стоят.Хорошо, что Иван не знал, что допрашивала его жена прокурора, а то, наверное, раздражение его было б еще большим. И недоверие усилилось бы. Хотя и так подумал, что не женская это работа — быть следователем, пусть бы женщина ехала кормить малыша, явно же думает о нем, да и грудь, видимо, налилась, болит, потому нервничает.В это же время в конторе совхоза находился и сам Михалевский. Но он начал свой визит беседой с Астаповичем. Прокурору нравилась рассудительность и осторожность старого директора, его сомнения насчет диверсии. Ни допрос сторожа, старого Матвея Репяха, клявшегося, что всю ночь не смыкал глаз, во что добранцы не верили, ни собака, обнюхавшая машинный двор, всю дорогу и задворки усадьбы Шишки, никаких результатов не дали. Михалевский не дал ордера на обыск у Шишковича, чего добивался Дремако. Сомнения Астаповича подбодрили прокурора. Он считал свой метод самым правильным: не спешить, не форсировать, не наломать дров.Выйдя от Астаповича, Михалевский остановился в коридоре и услышал за дверями кабинета председателя рабочкома голос жены. Послушал, как она ведет допрос. Узнал голос Батрака. О нем он говорил с директором, с Дремако, чувствовал себя как бы виноватым перед этим человеком, и потому ему не понравились вопросы жены, ее излишне официальный, как говорят, «прокурорский» тон. Не понимает Лена, с кем говорит.Леонид Аркадьевич не выдержал. Вошел без стука. Елена Макаровна не знала, что муж тут, потому испугалась : подумала о сыне. Леонид Аркадьевич мягко сказал жене:— Не надо, Лена, так, — и Батраку: — Простите, Иван Корнеевич. Можете идти работать. С вами поговорит Дремако.Иван полдня искал с капитаном в сгоревшей машине посторонние предметы, разгребал вычерпанную из кювета землю. Тогда они поговорили как старые добрые друзья — обо всем, что касалось аварии, и многом другом.Как ни странно, Ивану тоже на следующий день, после трезвого мужского размышления, не так уж верилось в диверсию, как после Тасиных отчаянных слов, ее вечернего страха. Страх ее не ослабевал, он, пожалуй, нарастал. Это Ивана беспокоило. Вечером Тася пришла в мастерскую. Он понял: пришла, чтобы сопровождать его домой, боится, что он один будет идти вдоль сосняк у фермы и через ольшаник у ручья...