У прокурора росло недовольство собой, но вместе с тем вызывали раздражение и слова Дремако, то, как он говорил. Будто все знает, все слышал и теперь делает анализ, тычет носом в его ошибку, поучает, как студента. Скажи пожалуйста, какой профессор! Окончил два «университета» — школу сержантов в армии и милицейскую школу.— Ты что, доказываешь право Батрака на самосуд? Я, может, спас его от самого страшного.— Нет, я не доказываю такого права. Но мне рассказывали, как Батрак выступил на партийном собрании. Это был крик души.— Можно понять его крик души. Но я повторяю: наша с тобой обязанность — охранять жизнь каждого человека. И сохранять законность.— Ты так говоришь, будто я против законности. Нет. Я - за законность. Но именно потому я не хочу, чтобы Дело закончилось твоим предупреждением Батраку, тем более что, как я понял из твоего рассказа, разговор у вас получился с перекосом. Между тем Батрак не такой, по-Верь мне. Я хочу, чтобы ты изменил мнение о нем, он — о тебе.- Мне все равно, что он думает обо мне.- Н анрасно, Леонид Аркадьевич. Напрасно. Вот в этом твоя главная ошибка — игнорируешь мнение людей... Чье мнение тебе дорого? Начальства?Прокурор покраснел. Снова этот народник поймал его на слове. Действительно, он ляпнул не то. Но неужели и в дружеской беседе нужно взвешивать каждое свое слово? У этого медведя не много деликатности, снова! с раздражением подумал Михалевский.Дремако понял, что друг обиделся,—эту его слабость — интеллигентскую спесь — он давно открыл у прокурора и раньше деликатненько обходил, чтобы не зацепить. Но история с Батраком, мнение прокурора об Иване как о потенциальном убийце взволновали до глубины души. Ему было обидно за хорошего человека, лучшего работника, его общественного помощника. Но если раньше, услышав про партийное собрание в «Добранском», про выступление Ивана, начальник ГАИ не подумал, что возвращение полицая может привести к новой трагедии, то теперь он почти соглашался с предостережением прокурора. И ему, человеку, видевшему немало смертей на дорогах, стало страшно. Его вдруг возмутило, что Михалевский говорит об этом так абстрактно, с профессиональным равнодушием и уверенностью, что, поговорив с Батраком, он сделал все, что ему надлежало сделать по долгу службы. По долгу... Нет! Тут нужно делать не по долгу, а по человеческой совести! Но что? Прокурор не боится ошибиться? Да это как раз тот случай, когда ошибиться нельзя, когда ошибка может поломать, покалечить жизнь хороших людей.Михалевский глянул на часы и сказал:- Засиделся я у тебя. Лена, знаешь, ревнует. Действительно, мы эгоисты. Женщине нужно внимание.Дремако подумал: «Неприятен тебе этот разговор. Но я не могу это так оставить. Так нельзя: поговорили, провели время - и разошлись. Ты к жене. Я - к Азимову. Нет. Тут надо что-то делать».Он снова остановился перед Михалевским.- Ты прости. Я не учу тебя... Я прошу... знаешь, что сделать?..- Что?- Затребовать судебное дело Шишковича. И посмотреть: что там в обвинительном заключении? Все ли его преступления выявлены? Михалевский сморщился:— Дело почти тридцатипятилетней давности. Тучу архивной пыли надо поднять.— Разве ты не читал о процессе над карателями Минского гетто, Хатыни? Некоторые из них тоже были осуждены и отбыли наказание, но, как выяснилось, не за главное преступление.— Я не только читал. Я присутствовал. Мой отец...— но, возможно, посчитал нескромным ссылаться на отца и, чтобы окончить разговор, излишне затянувшийся и местами становившийся неприятным, пообещал: — Хорошо, я посоветуюсь.