Она упала на колени, сняла с его лица мокрое полотенце. Лицо было опухшее, один глаз заплыл... Но другим он глянул на нее осмысленно, узнал, в глазу отразилась радость, даже знакомые озорные смешинки.— А-а! Кума! Здоровэнька була. Влей ты в мою утробу чего-нибудь горячего, а то я сварился, а теперь застываю, как студень.— Федечка, родненький... Подожди, подожди. Страшно обрадовалась, что Федор жив, даже шутит,ее охва гила такая нежность к нему, что хотелось поцеловать это обгоревшее лицо, распухшие губы, согреть его своим дыханием.Она открыла сумку, но руки не слушались ее, дрожали, и она просила виновато и ласково, как маленького:— Сейчас, сейчас, Федечка. Потерпи минуточку.— Терплю, терплю, кума.Собирая аптечку, первую помощь, она почему-то думала о ранении, только о ранении, и не подумала, что человек может обгореть. Она взяла все и забыла новокаин, а это же первое, что она должна сделать, — ново-каиновые примочки.— Так дашь ты мне согреть душу?Таисия Михайловна, недовольная собой, подумала, что за двадцать лет работы акушеркой, фельдшером она так и не знает, можно ли такому обгоревшему дать глоток спирта. А если от этого будет хуже? Представляя, как болят его ожоги, она дрожащими руками разломала ампулу промидола, чтобы сделать укол, обезболить.— Разорвите рукав, — приказала она женщинам.Федор Щерба, непутевый болтун, матерщинник, казалось, никого и ничего не стеснявшийся, вдруг виновато и стыдливо сказал:— Тася!.. Молодичкам этим я не сказал. А тебе... ты доктор... Расшматовало мне зад... Может, главное оторвало... Кровь хлещет, чувствую... Горячо в портах.— Вот человек! Еще шутит! — восторженно сказал молодой звонкий голос за Тасиной спиной.— Я первый подъехал. На нем все горит... машина горит... А он бычков стягивает... Они ревут, упираются, боятся в воду скакать... Я окунул его. Если бы не я — сгорел бы весь, до нитки.— Помогите повернуть больного, — попросила Тася молодого шофера и женщин, нужно было осмотрет раны, о которых Федька только что сказал.Тася не видела, как подошел Иван, а Федька увиде друга и даже попытался приподняться.— Корнеевич! Не думай... Не я! Взорвался бак! Ме выбросило, как катапультой. Ракетой полетел! И плю нулся на шоссе. Слушай, отчего он мог взорватьс Иван! Вот чудо!Тогда до Таси не дошел смысл Щербовых слов, все внимание было направлено на помощь ему. Когда Фед ра повернули и она оголила его спину, с ужасом увидела, что ноги, ягодицы и поясница у человека — сплошное кровавое месиво. Тяжелое ранение и ожоги. А он все шутит, хрипит, уткнувшись обгоревшим лицом в растаявший снег, в прелые дубовые листья:— Кума! Пять граммов спирта, зараза, жалеешь?— Федечка, потерпи.— Потерпи! Я тебе не Иисус Христос.С ранениями приходилось иметь дело чаще, чем с ожогами, и у Таисии Михайловны появилась уверенность, сноровка, ловкость; для обработки раны, для перевязки все было.Но Щерба, минуту назад шутивший, вдруг потерял сознание. Шок. Таисия Михайловна снова почувствовала свою беспомощность.— «Скорую» вызвали?Из ее помощников никто ничего определенного не знал. Она звала Ивана, но он уже был где-то у машины.К счастью, через несколько минут, тревожно сигналя, подлетела «скорая помощь». Пожилой врач без пальто, в беленьком халате, глянув на раненого, невесело свистнул, сделал противошоковый укол и, не дав окончить сложную перевязку, коротко приказал санитарам: