Так они встретились весной прошлого года в фойе зала Дома офицеров. Встретились, кажется, весело, шутили. Но Алесь сразу заметил, что Федор Тимофеевич слишком внимательно присматривается к нему, а потом взял под руку, отвел в сторону и с отцовской заботой спросил: «Ты что осунулся? И глаза потухли! Нездоровится?»Проницательный старик. Углядел, почувствовал. Были причины осунуться. Алесь пережил сразу две драмы. Во-первых, как сказал поэт, «разбилась любовная лодка», а это, наверное, тяжелейшая из всех возможных драм, если не считать трагедии — смерти близких. Другая, ненамного легче, драма — в издательстве задержали книгу, на которую он возлагал большие надежды,—документальную повесть о мелиораторах, о проблемах Полесья. С критиками своими он не согласился, но пробить книгу не смог, слишком тяжелая артиллерия против него была выставлена: два научно-исследовательских института, ученые авторитеты и вдобавок секретарь райкома того полесского района, откуда был взят основной конфликт повести. Наконец, в связи с первой драмой пришлось оставить редакцию, что тоже было ударом.За обедом в кафе Дома офицеров Алесь доверительно и честно, пожалуй, так, как не рассказывал и своим ровесникам, признался в своих переживаниях. Астапович слушал внимательно, его тронула исповедь молодого человека, он даже с грустью подумал, что его дети, сын и дочь, почти никогда не советовались с ним о своих сердечных делах, хотя он считал себя неплохим отцом; возможно, это потому, что у них есть с кем посекретничать — с матерью, на которую, если быть честным, сам он взвалил все семейные проблемы, неприметно произошло как бы разделение труда, обязанностей по принципу: ты, жена, педагог -- тебе заботы о душах, я — экономист, мне — думать о желудках. Так в семье. А в совхозе его как раз уважали за то, что он, заботясь о желудках, не забывает и про души. Подумал, что с чужими легче, чем с собственными детьми. Видел, что «инженер человеческих душ» ожидает от него хотя бы какого-нибудь совета или просто даже сочувствия, не ест, волнуясь; стынет его отбивная, ароматная, свежая, принесенная самим поваром, толстяком в белом колпаке, у Забавского с ним какие-то особенные отношения — на «ты». Астапович, дома уже редко евший свинину, съел отбивную с аппетитом.Сочувствовать человеку в беде — занятие равнодушных. Астапович любил помогать, потому, разлив остатки коньяка и держа рюмку, как для тоста, сказал:«Знаешь, что я тебе хочу посоветовать? Перебирайся к нам в совхоз. Поработай годик-два... Ох, как тебе понадобится багаж, приобретенный у нас! Это будет такая сокровищница, из которой можно будет долго потом черпать!»Алесь грустно улыбнулся:«Вы думаете, я накопил гонорары? Что было — отдаг бывшей жене. В одной рубашке выскочил, как с пожара. Мне нужно жить».«В качестве «свободного художника» я тебя и не приглашаю. Людям будет казаться, что ты болтаешься... извини, как... в проруби. Я тебя приглашаю на должность».«На какую?»«А это нужно подумать, посоветоваться».Однако чем настойчивей один из друзей, прописавший его на своей квартире, отговаривал от «легкомысленного шага», тем больше он убеждался, что не может не поехать, если не поедет — перестанет уважать себя, а утратить уважение к самому себе — это, пожалуй, страшнее всех драм, уже пережитых им.Астапович обрадовался, сразу повез на беседу в райком: приближалось отчетно-выборное собрание.