«Даян! Даян!» — позвала Эльвира. Загремела цепь, и собака рядом с ними, но по ту сторону забора бросила на доски лапы и по-иному приветствовала хозяйку — радостно тявкнула, потом как бы жалобно заскулила.«Умненький-умненький. Как человек»,—счастливо засмеялась Эльвира.Странно, но тогда ему, романтику Забавскому, понравилась в ней и эта привязанность к собаке. Вспомнил, как говорили в их деревне: собаки любят добрых.Ему хотелось постоять с девушкой у калитки, вспомнить то, деревенское, родное, что все мы познали в юности и о чем часто грустили в городе, где нет даже времени померзнуть на ветру. Но Эльвира поспешно распрощалась.Тогда он, не жалея ботинок, перешел на другую сторону улицы и при свете уличного фонаря оглядел дом за забором. Хороший дом. Большой. Обшитый шалевкой. Под железной крышей. Оцинкованная, омытая дождями жесть блестела в лунном свете. Светились два окна с гардинами. Появился свет в третьем — ее окне.Алесю, одетому в легкий плащик, представилось, как там уютно, в этом доме, где, конечно, натоплено, пахнет вкусным ужином, включен телевизор — по всему видно, живут зажиточно.Нехотя возвращался он в другой конец города, в свою холостяцкую комнату. Тогда у него был не худший квартирный вариант: молодой инженер с семьей выехал в Алжир, в трехкомнатной квартире осталась старая теща инженера, ее однажды обокрали, и она в целях безопасности согласилась пустить в «свою комнату» солидного человека, холостяка, — для проверки сама приходила в редакцию, — и поставила условие: никаких гостей. Комната была самая маленькая в квартире, всю лучшую мебель из нее вынесли в хозяйские комнаты, остались старая тещина тахта и столик^парта внучки. Книжную полку Алесь купил сам. Одним словом, жилье — дай бог каждому одинокому. Старуха относилась к нему хорошо, поскольку он выполнял все ее условия. Но уюта не было; в сентябре, когда по ночам уже подмораживало, а топить еще не начали, было холодно, сыро, а в холоде он не мог выжать из себя и двух слов — вот дурной характер. Главное же, через полгода должны были вернуться хозяева, и его ожидали новые квартирные муки. В ту ночь Алесь долго не мог уснуть. Думал об Эльвире. Но теперь стыдно признаться самому себе — чаще, может быть, чем девушка, перед глазами стояла, мерещилась... мансарда, такая, какой он представил ее. Крутая лестница из коридора. Светлое . помещение — окно же широкое! Невысокий потолок с конуса переходит в стены. Все обито сосновой шалевкой, и потому комната похожа на вагон. Шалевка не покрашена, только промаслена олифой, светится натуральная желтизна дерева, красиво вырисовывается каждый сучок, и пахнет сосной — знакомый, родной, любимый с детства запах — отец столярничал и учил его, радуясь, что сын способный ученик.Он начинил мансарду мебелью на свой вкус: просто и красиво. Ах, с каким наслаждением, с каким вдохновением ему будет работаться там. В конце концов, «бытие определяет сознание». Если тебя окружают красивые вещи, ты сам становишься красивее и пишешь лучше Вот тогда он напишет не однодневку, не документальную повесть, а хороший роман, серьезный, философский!Он поймал себя на этих «мансардных мечтах», посмеялся над собой, но не осудил, не пришло в голову, что таким образом иногда женятся... на мансардах"Смутило его другое — мысленная измена девушке, которую он, казалось ему, любил. С Таней он познакомился еще в университете, на четвертом курсе. Полтора года они жили мечтами о будущем. Трудно теперь объяснить даже себе самому, почему они не поженились. Его, журналиста, проявившего себя во время учебы, по заявке редакции оставили в республиканской газете, а Таню, биолога, по распределению направили на Витебщину, в Верхнедвинский район. Таня не потребовала, как другие девушки, чтобы он женился и она имела бы право остаться с ним. Она понимала и говорила об этом — как нелегко будет в Минске с устройством на работу. А ей очень хотелось работать! И про жилье они говорили. Таня радовалась, что поедет в деревню, на природу, где для биолога — простор. Нет, тогда, при свидании после экзаменов, законченных ими в один день, он, пожалуй, почувствовал в ее веселости нервозность, затаенную печаль от вынужденного расставания — слишком много смеялась, не всегда к месту шутила. Но в первых письмах из школы радость ее была, конечно, искренняя: ей нравилось все — местечко, колхоз, коллеги, ученики. Потом, правда, в письмах начала прорываться и тщательно маскируемая ревность — часто вспоминала минских девчат — и некоторое недовольство собой, своей жизнью и им, Алесем; правда, недовольство женихом она прятала за — неожиданно для Тани — остроумными и даже едкими шутками, особенно в ответ на описанные им «квартирные мучения». Через год он поехал к ней и предложил пойти в сельсовет и оформить их брак. Странно, но Таня отказалась, ласково попросила: «Са шечка, дорогой, давай еще позакаляем нашу любов чтобы она крепче была». Он, дурак, даже вспылил, приревновал ее к главному инженеру колхоза. Потом, по возвращении в Минск, Алесю стало стыдно: как по-мальчишески он вел себя! Вспомнив все обстоятельства, все слова, сказанные им самим и Таней, пришел к мысли, что его предложение пойти в сельсовет было бестактным, оскорбительным для девушки: Таня не разрешала никаких вольностей, между ними не было физической близости, и он, олух (а еще лезет в инженеры человеческих душ!), предложил так, будто они давно уже муж и жена и только юридически не оформили свой брак.