В тот же вечер, после рассказа Ивана про следстви Тася спросила у него:— Его арестуют, убийцу этого? — У нее не было н малейшего сомнения, что машину взорвал Шишка.— Не так это просто. У него — алиби,— возможно, Иван не совсем точно понимал смысл этого слова. Тася не понимала его совсем, потому что никогда не имела дел ни с преступниками, ни с судьями.— А что это?— Алиби — когда подозреваемый доказывает, что он в это время не был на месте преступления,—объяснил Корней, нередко удивлявший родителей своими познаниями.Объяснение Корнея почему-то разозлило Таисию Михайловну. Нет, пожалуй, разозлило ее то, что отец и сын обсуждают происшествие спокойно, как что-то постороннее, что лично их мало касается. Иван, конечно, так не думал, но с сыном говорил с мужской рассудительностью, спокойно: зачем у парня зарождать подозрительность, страх? Достаточно их у матери.— Дураки вы! И следователи ваши дураки! — гневно сказала она и поправила лист чертежной бумаги, который закрывал окно и который кто-то из них, отец или сын, наверное, нарочно отодвинул.Утром следующего дня ошеломила весть — Федор Щерба умер. Это было неожиданно. Накануне, когда они с Любой были в больнице, Федор еще пробовал шутить, и Таисия Михайловна с радостью заключила, что самое страшное позади, да и врач сказал, что кризис миновал. Только Люба, скупая на ласковые слова и слезы, вдруг заплакала в машине: «Умрет Федька».Весть в дом Батраков тоже принесла Люба. На рассвете зимнего дня, когда были еще дома Иван и Корней, вошла без «доброго утра», в черном платке, с почерневшим лицом, простая и суровая, как монумент, застыла у порога.Люба молчала, а Таисия Михайловна вдруг зарыдала. Громко, страшно, отчаянно. Будто потеряла самого близкого человека. Три года назад, когда хоронили отца.так не плакала. Села, у стола, закрыла лицо руками, и плечи ее судорожно затряслись. Даже Люба растерялась и принялась успокаивать ее, как обычно соседки утешают овдовевших жен, осиротевших матерей:— Ну будет тебе, будет. Не вернешь.Корней тоже растерялся, никогда не видел, чтобы мать так рыдала. Иван поил ее валерьянкой. Ивану было особенно тяжело, он все еще чувствовал свою вину в.том, что передал машину Щербе. Но его чувства проявились иначе, по-мужски: он смолк и за два дня не сказал и двадцати слов — разве только то, что касалось похорон. Когда гроб с телом Федора привезли и сняли крышку и он увидел друга, на лице которого как бы застыло удивление, закрыл глаза шапкой и так стоял несколько минут.На похороны пришло все село, немало людей приехало из других бригад. Федора любили. Иногда ругали за безалаберность, однако все любили за веселость, за безобидность—никого не обидел ни пьяный, ни трезвый,— за бескорыстие.Женщины плакали. Таисия Михайловна тоже плакала, но уже не так, как в то утро. А Люба слезинки не уронила. Точно окаменела. Старухи говорили ей:— Поголоси, голубочка моя. Поголоси. Легче на душе будет.Голосила дочь Федора, Тамара, несколько раз теряла сознание.Таисия Михайловна давала ей капли, нашатырь нюхать. И упрекала себя, что снова нехорошо думает о Любе, да и о Тамаре тоже. Особым женским чутьем угадывала: Люба окаменела от раскаяния, оттого, что так мало давала радости своему Федору, что в крикливой бабьей ругани топила любовь свою, что только теперь, непоправимо поздно, поняла, как с таким человеком можно было жить, слушайся она поменьше своей матери. Мать ее, старую Гузыриху, Таисия Михайловна в тот день возненавидела: сказала ей соседка Щербовых, что старуха вчера вечером, когда гроб с покойником стоял в их доме (в день похорон его перенесли в клуб), потребовала пригласить для отпевания Шишку. Тамара истерично закричала бабке в лицо: люди, мол, говорят, что этот «святой» подсунул запал в машину, хотел Ивана Батрака убить. А старуха огрызнулась по-дурному: мол.