— Только нагнулся — и уже закололо.—И, перекрестившись, сказал, наверное из Библии: — Истощилась в печали жизнь моя...Но на больного он не был похож. Это подтверждала и кровать — она не была расстелена, на ней возвышалась неизмятая гора подушек. Другого места в этой маленькой хатенке, кроме кровати и печи, для подушек не было. Анна, идя рано утром на работу в лесничество, сложила на кровати, взбив их, и они лежат нетронутыми с того времени, а скоро полдень. Значит, не было нужды у Шишки ложиться.Хозяйки она сразу не увидела. Только приблизившись к столу, чтобы положить свой медицинский чемоданчик, Таисия Михайловна увидела Марину и содрогнулась от ее вида. В странной позе за столом, в углу, под образами, сидела маленькая, сгорбленная, беззубая, седая и бледная старушка, ее сухие ручки лежали на белой скатерти, она шевелила узловатыми пальцами, словно хотела сжать их в кулаки и — не могла. Тася давно не видела ее и поразилась, что Марина так изменилась за последнее время. «Не сладко, видно, тебе с этим выродком».Марина смотрела на Таисию Михайловну широко раскрытыми глазами, и в них явственно светился страх. Почему? От ее, Тасиного, неожиданного для них появления? Или от беседы, которую они вели до ее прихода? Может, от мысли, что она могла услышать их разговор? Чтобы не молчать, Тася сказала, обращаясь к Марине:— Снег хороший идет.Марина встрепенулась, явно обрадованная ее голосом и этими простыми словами, которые ничего не значили, но для нее, наверное, имели какой-то смысл. Поддержала разговор:— Старые люди говорят, хорошая примета, когда на Миколу снег идет, к урожаю ето.— Урожай теперь от химии.— Без бога никакая химия не поможет, — подал голос Шишка, кряхтя и стоная; за спиной у фельдшерицы он расстегивал ватник, закатывал рукав сорочки.Но Таисия Михайловна затылком чувствовала, как внимательно, через плечо, полицай следит за каждым ее движением: как она ломает ампулы с глюкозой, со строфантином, набирает в шприц. Ее передернуло от этого его подглядывания. Она сказала:— Включите свет.Через три слепых окошка цедилось немного зимнего света.Шишка даже с облегчением вздохнул, когда дом ярко осветила лампочка, висевшая под низким потолком. И совсем спокойно завалился на гору дочкиных подушек. Перевязывая ему жгутом руку, чтобы найти вену, Таисия Михайловна профессионально удивилась, какие крепкие у него мускулы, какая гладкая и молодая кожа, редко у людей его возраста она видела такие руки. И ей вдруг до боли стало жаль Марину: вот кто действительно отстрадал...Когда повернулась к столу, чтобы взять шприц, Марина, поднявшись, вдруг сказала тихо, казалось, равнодушно :— Не коли ты его, детка. Здоровый он, как бугай. Ето он Федю! Он! Всю ночь мастерил... А под утро...Последние ее слова заглушил звериный вой Шишки : все смешалось в этом крике — стон, вой, грязная брань.Шишка вскочил с кровати, метнулся к Марине. Но Таисия Михайловна вмиг преградила ему путь и что есть силы — а сила ее в этот момент утроилась — толкнула Шишку в грудь. Он отлетел, зацепился за половик и грохнулся затылком на обух топора, воткнутого в чурку. Какое-то время, пока женщины стояли онемев, рука его царапала пол, возможно, искала этот топор...Вернувшись домой, Тася ничего не сказала дочери, только попросила сходить в мастерскую, позвать отца.Оставшись одна, решила прежде всего собрать белье, чтобы все было готово. Открыла шкаф, посмотрела на платья свои, на шубу и заплакала. Рассердилась на себя, ничего не стала собирать... Потом передадут, если нужно. Только надела темно-синий костюм, в котором обычно ездила на совещания, ходила на сессии сельсовета, включила телевизор и села перед ним, будто гостья в своем доме. Показывали какой-то фильм, но вникнуть в смысл его она не могла. За окном густел снег. Это был снег жизни — будущего урожая. Да, это была жизнь, и она ощутила ее с новой, пожалуй, неизвестной до этого силой: думала об урожае, о детях. Хорошо, что никакого гриппа у нее нет. Ноги более не казались оловянными. И голова светлая. В тело теплыми волнами вливалась новая сила. И пришло спокойствие. Исчез страх, с которым она жила последние дни. Страх за Ивана, за детей. Все, что произошло, было неожиданно, но казалось справедливым. Не она его покарала — судьба услышала гнев народный. Она готова нести любое наказание. Римма кричала: «Ты должна была оказать помощь!» Да, должна. Но не могла. Почему так испугалась Римма Сергеевна, как будто это она толкнула? Побежала оказывать помощь... Поздно. Убил его, пожалуй, не удар головой. Сердце. А Марина шептала заговорщицки: «Не говори, детка, никому, что это ты его толкнула. И я никому — ни слова».