Дремако говорил так, будто все это случилось на самом деле.Михалевскому захотелось рассмеяться.— Значит, по логике твоего Азимова, и мы когда-нибудь превратимся в разумный кисель?— Мы не превратимся. Тут, - снова погладил Дремако книжку,—ученый-землянин, американец, безбожно эксплуатирует разум этих несчастных созданий для своей выгоды, для своей славы. И топчет своих коллег, не дает им ходу.— Ничего устроился твой ученый! Вон куда добрался.Да, похоже на землян. А главное - кто осудит за то, что слямзил с другой планеты? По его логике в далеком будущем будет так, как было в далеком прошлом. Только в космическом плане. Какому-нибудь голодному бедняку отсекли руку, а то и голову за украденный им кусок хлеба, а цезарь, король, император, издавший такой жестокий закон, шел войной на другую страну, обирал целый народ до нитки, и его славили как героя: мол, воевал для блага своего народа, хотя народ как правило, получал шиш.— Азимов имеет в виду мораль теперешней Америки. Если судить по роману, человечество далеко шагнуло в науке, но осталось на месте в социальном развитии. Так не будет!Михалевский снова засмеялся:- Друг мой, тебе нужно быть литературным критиком.— Окончив милицейскую школу? — усмехнулся Дремако.— У нас есть знакомый — известный критик. Как-то мой отец доказывал ему, что критика сползает с социальных и классовых позиций, делается абстрактной. А у тебя крепкая марксистская платформа. Ты научил бы их, этих инженеров душ.- Не смейся, прокурор, над милиционером.- Не смеюсь. Агитирую учиться, пока не поздн Павел Павлович тяжело вздохнул. Михалевскому было всегда хорошо у Дремако.В своей новой и еще пустоватой квартире он не ощущал такого уюта, как в этой забитой книгами комнате. Так хорошо ему было когда-то в отцовском кабинете, среди моря книг, только там книги стояли в красивых шкафах, за холодным стеклом, а тут, у Дремако, на самодельных полках, открытые, и потому эти самые разные книги, даже никогда не читанные им, казались знакомыми, близкими, от них словно исходило уютное тепло. Но еще больше согревали беседы с Павлом Павловичем. Не сказать, чтобы они были глубоко интеллектуальными, но поговорить с этим человеком можно было обо всем — о политике, экономике, юриспруденции, литературе, кино, литература и кино — это и любовь, и воспитание детей, и все другие проблемы общества. Со своими помощниками в прокуратуре на такие темы не поговоришь.В тот вечер Леониду Аркадьевичу стало даже немно-совестно перед женой, что в компании с начальником гАЙ ему веселее, интереснее, чем с ней.Об утреннем разговоре с Батраком и о непонятном муХНом ощущении недовольства собой, ощущении, ко-торое, честно говоря, и потянуло его в гости, Михалевский совсем забыл. Только когда в связи с каким-то дорожным происшествием Дремако заговорил о своих шоферах, прокурор вспомнил Батрака.— А этот твой лучший шофер «Добранского» цаца, я тебе скажу.— Кто?— Аварийщик, которого ты выгораживал.— Батрак?— Да. Гусь лапчатый, как говорят. По-моему, он из тех, кто берет нахальством.— Да нет же! Батрак совсем не такой!— Он начал меня учить... не понравилось ему, что я обратился к нему «гражданин Батрак». Фамилия — будто для маскировки придуманная. Я, говорит, член партии, депутат. С апломбом, знаешь, этак...— А где вы встретились?— Я официально вызвал его и, сам понимаешь, должен был держаться официально. Прокуратура есть прокуратура.