Дремако не отступал:— Леонид, дорогой! С кем советоваться? Да и некогда. Нужно действовать, если ты хочешь помочь Батраку не на словах.— Можно подумать, что этот Батрак — твой свояк.— Свояк.— Серьезно?— Он мне товарищ и брат.— А-а, — и обиженно подумал: «Не много у тебя интеллигентности, книжник. Сечешь ты по глазам, брат и товарищ».По дороге домой — шел пешком, чтобы прогуляться перед сном, — Михалевский самокритично анализировал и свою беседу с Батраком и — не мог не согласиться — достаточно трезвые рассуждения Дремако, его неожиданное предложение. Умел он подняться над своим самолюбием, гонором, мелкими обидами, отбросить их, как лишний балласт, мешающий анализу собственных поступков.Сначала он внутренне запротестовал против затребования дела Шишковича. Во-первых, получить такое дело, видимо, не так просто, придется писать немало бумаг с объяснением причины. Какой? Во-вторых, ему, молодому человеку, воспитанному в совсем других условиях, казалось излишней жестокостью карать человека Дважды, человека уже старого, больного: Шишкович пишет об этом в своем заявлении на его имя. Срок давности не распространяется на военные преступления — это он хорошо знает. Но есть какое-то другое, человеческое что ли, измерение давности. Тридцать пять лет! Его ещё не было на свете. А он себя считает уже немолодым человеком. Над такой давностью нельзя не задуматься.Наконец, третье, субъективное, но не менее существенное: из всех видов своей разнообразной деятельности он больше всего не любил читать судебные дела — протоколы допросов, обвинительные заключения, приговоры, иногда написанные не очень грамотно и юридически, и грамматически, что его особенно раздражало. А тут он представил, какое может быть дело суда над районной верхушкой фашистских карателей, над полицейскими — тысячи страниц! — и все это нужно прочесть самому, никому из помощников не поручишь. На этот его недостаток — нелюбовь к чтению дел — указал еще отец: «Исследователь ты неглубокий, диссертации не напишешь». Он не возражал, соглашался, поскольку писать ему не хотелось. У него другие качества — хороший оперативный работник; секретарь райкома высказал удовлетворение молодым прокурором, а о предшественнике сказал: «Разумный был дядька, грамотный, но кабинетчик».Что о нем подумают, если, занявшись делами, давно ставшими историей, он запустит оперативную работу?Но постепенно мысли Леонида Аркадьевича потекли в другом направлении. Был поздний вечер. После дождливых дней распогодилось. Слегка подморозило, подсушило. Небо было глубокое, черное, звезды по-зимнему крупные, их не затмевали даже уличные фонари, правда, горело их немного — горсовет экономил энергию. Было тихо, город засыпал. Из дневных шумов остался разве что визг тормозов такси, днем на них не обращаешь внимания, а ночью этот визг просто пугает: кажется, случилась авария, несчастье. Нет, ничего не случилось, это манера таксистов так резко тормозить. Да и звуки ночью более четкие. Вон как — за много кварталов слышно! — громко цокают каблучки какой-то модницы, бегущей, наверное, со свидания.Прогулявшись, Михалевский сбросил усталость, опьянел от морозного воздуха, взбодрился. Подумал: а почему не доказать отцу и всем другим, что он может все — и исследовать, и развязывать сложный узел, и принять любое решение? А вдруг Дремако прав — в те времена не до всего дошли, не всё инкриминировали этому Шишковичу? Может случиться, что он, молодой прокурор, начнет громкий процесс, о котором заговорит пресса, он выступит на нем главным обвинителем. Кому не хочется славы?