Может, впервые она, смелая, решительная, испугалась скорости. А еще боялась, что Иван простудится. Она не успела надеть перчатки, и ее голые руки, скрещенные на груди мужа, сразу заледенели. Таисия Михайловна с болью думала, что так же заледенела грудь Ивана, потому что под комбинезоном у него не было даже пиджака — одна фланелевая рубашка. Своими ладонями она заслоняла его грудь от ветра. Мысленно укоряла: «Ах, какой дурень! Как маленький!» — но ему не сказала больше ни слова, боялась не только шевельнуться — вздохнуть глубоко, чтобы ничем, ни на одно мгновение не отвлечь его от дороги, от руля.Из-за страха и забот о муже не успела даже подумать о Федоре Щербе. Только когда издали, еще километра за два, увидела на шоссе скопление машин, подумала про аварию. Федька! Веселый, беззаботный друг их семьи, с которым она нередко ссорилась и, однако же, любила за честность, правдивость, веселость, бескорыстие — ничего ему не хотелось, кроме чарки, — ни одежды, ни машины, ни мебели. Что с ним? Ранен? А если?.. Таисия Михайловна похолодела от мысли о смерти, и ей стало стыдно за свой эгоизм, она поняла Ивана и сама заволновалась так же.Мотоцикл проскочил между машинами, стоявшими с двух сторон на обочинах, туда, где под ольхами поднимался густой, черный, будто горела резина, дым.Иван резко затормозил, соскочил с сиденья. Тася не сразу разняла руки на его груди, так и соскочила вместе с мужем, неуместно в такой ситуации обнимая его. Но не потому она не разняла руки, что они одеревенели от мороза,—от удивления, недоумения, ошеломленности, что ударила в сердце новым незнакомым страхом: горела машина Ивана. С шоссе ее занесло в кювет, и, раскрошив еще некрепкий лед, машина проскочила неглубокий кювет и радиатором сломала молодые олешины. Горели мотор, кабина, кузов. Несколько шоферов, черпая ведрами воду, пытались залить огонь. Но от воды языки пламени выскакивали из обугленной уже, обгоревшей кабины на поверхность, так бывает, когда водой тушат бензин или керосин.Большая толпа других шоферов и пассажиров — остановились два автобуса — стояла на шоссе и давала советы, каждый ротозей выдавал себя за умелого пожарника.Сбоку под ольхами лежали два откормленных бычка, один мертвый, другой живой, он пытался встать и не мог, конвульсивно бил ногами по мерзлой земле, по деревцам и жалобно мычал, словно молил людей о помощи.Старушечий женский голос так же жалобно просил:— Хлопчики, приколите вы этого бычка. Нехай не мучается.Таисия Михайловна с ужасом подумала: «Неужели Федька в кабине?»Иван, оторвавшись от нее, был уже там, у машины, пройдя в ботинках по воде. Но Тася этого не заметила, не о его простуде думала сейчас. Ясно, что, если Федька в кабине, Иван бросится туда. Со страхом и с надеждой следила за мужем. С надеждой, что Федька не может быть там: столько времени прошло! И сколько людей вокруг! Не могли они допустить, чтобы человек сгорел.Ее позвали — увидели сумку с красным крестом.— Доктор! Доктор! Сюда! Тут он, водитель! Звали с другой стороны шоссе, куда она, подъехав, невзглянула даже, там стояли машины.На другой стороне кювет был сухой и за ним росли старые дубы. Под дубом на бугорке лежал Федор Щерба. Лицо его было закрыто мокрым полотенцем, две заботливые женщины стояли над ним на коленях и старались, как умели, помочь.Таисия Михайловна не увидела лица, но увидела сгоревшие волосы на голове, руки с кровавыми пузырями, большие пропалины на штанах, на ватнике, сквозь дыры светилось розовое тело. Какие тяжелые у человека ожоги! Показалось, что Федор мертв. Таисия Михайловна растерялась: что же ей делать? Душили спазмы, рвались слезы, но она понимала, что тут, перед людьми, она не имеет права плакать. Женщины смотрели на нее, ожидая квалифицированной помощи. Значит, живой он. Да и сам Федор словно почувствовал ее присутствие: задрожал весь и по-здоровому чихнул. Опаленная одежда на нем была вся мокрая, — видимо, чтобы потушить ее, он окунулся в воду.